Меморист - Страница 82

— Да, ты была права.

Меер услышала, как он набирает номер, затем говорит по-немецки. Наконец Себастьян вернулся в гостиную.

— Весь район остался без электричества. Не ходят ни трамваи, ни метро. Гроза что-то повредила. Я спущусь вниз и принесу еще свечей.

Он уже подошел к двери, но остановился и, постояв, вернулся к Меер и сел рядом с ней.

— Ты должна понять, что это не имеет к нам никакого отношения. Никто не может знать, что мы здесь, но ты все равно никому не открывай дверь, хорошо? Я возьму ключ с собой.

Меер вдруг отчетливо вспомнила, как уже оставалась в темноте вместе с ним. Как он вот так же стоял в дверях. Обращаясь к ней с другой просьбой.

Нет, не он.

— Ты видишь прошлое, да?

Она молча кивнула.

— И в нем есть я?

— Нет, не ты.

— Но кто-то, имеющий отношение ко мне?

— Не могу точно сказать, — уклончиво ответила Меер.

— Ты не хочешь это выяснить, да?

— Не хочу.

Меер поняла это только тогда, когда произнесла вслух. Поняла еще кое-что, но не стала говорить об этом.

— Кто бы это ни был, он сделал тебе что-то ужасное, так? Он тебя обидел? И именно поэтому иногда ты словно уже готова открыться мне, но всякий раз сдерживаешься?

— Возможно, — прошептала Меер.

— От твоего отца и Фремонта Брехта я узнал, что ты здесь сейчас для того, чтобы на этот раз все исправить. Мы возвращаемся в круг тех же самых людей, получив возможность сделать все лучше. Не повторить прошлых ошибок. Я бы ни за что на свете не обидел тебя, Меер. Напротив, я хочу тебе помочь, защитить тебя.

Подняв руку, Себастьян нежным движением смахнул волосы с ее лба.

Противоречивые чувства предостерегали Меер держаться от него подальше, но в то же время призывали отдаться ему. Она не сделала ни того, ни другого. Себастьян печально усмехнулся, и у нее буквально разорвалось сердце.

— Я вернусь через несколько минут. Хорошо?

Она кивнула.

После того как он ушел, Меер осталась сидеть в полумраке. Они с Себастьяном сейчас ощущали то самое, о чем ей говорил ее отец. То, что древние мудрецы, последователи Пифагора и Юнга, первые христиане, язычники и каббалисты определяли как единое духовное подсознание. Все люди являются частью одного огромного вселенского сознания — вот уже много лет отец упорно пытался объяснить это Меер. И души, связанные между собой на протяжении нескольких жизней и за тысячелетия сблизившиеся друг с другом, со временем приобретают возможность общаться без слов, посредством этого общего сознания. Когда Меер стала достаточно взрослой, чтобы понимать суть этой концепции, она пришла к выводу, что в ней есть надежда. Больше того, поразительная, чудесная мысль. Если это так, тоску и одиночество, терзающие стольких людей, можно будет извести под корень. Однако сама Меер в нее никогда не верила.

Меер поднесла флейту к губам и осторожно подула, исполняя ноту до. Флейта выглядела такой хрупкой и непрочной, что, казалось, могла сломаться от одного дуновения. Звук получился неуклюжим, старающимся стать похожим на музыку, но тщетно. Меер снова исполнила ту же самую ноту и подождала, но внутри у нее ничего не шелохнулось. А с какой стати она что-то ждала? В тех видениях о прошлом, которые ей являлись, Арчер Уэллс хотел заполучить флейту только вместе с мелодией. Без одной определенной мелодии инструмент представлял собой лишь любопытную безделушку. Возможно, даже и с мелодией флейта осталась бы только игрушкой.

Подсвечник, оставленный Себастьяном на столе рядом с роялем, отбрасывал дрожащие тени на стены, и Меер в полумраке внимательно осмотрела флейту.

Одним из ее любимых полотен в музее Метрополитен была меланхоличная картина Жоржа де ла Тура под названием «Кающаяся Магдалина». На ней хрупкая темноволосая женщина, повернувшись спиной к зрителям, сидит в полумраке комнаты, освещенной лишь одной свечой. Ее облик, озаренный таинственным светом, отражается в зеркале с затейливой резной рамой. На столе рассыпаны жемчужины, золотое ожерелье и браслеты упали на пол. На коленях женщина сжимает череп.

И вот сейчас в свете свечей флейта в руках Меер приобрела те же самые таинственный цвет и зловещее сияние, что и человеческие кости на живописном холсте.

Изучая сотни черных знаков, вырезанных на костяной трубке, Меер пыталась найти среди них хотя бы один знакомый, но тщетно. Она не знала, то ли это символы давно забытого древнего иероглифического письма, то ли просто бессмысленные узоры, — и воспоминания из прошлого ничем не могли ей помочь. Но Меер помнила ощущение прикосновения к этой кости… случившегося давным-давно, когда она похитила ее из кувшина, висящего на дереве, на берегу священной реки, в стране, название которой она не знала.

Костяной предмет имел в длину около шести дюймов и меньше двух дюймов в поперечнике: слишком маленький, чтобы быть локтевой, бедренной, большой берцовой или лучевой костью Девадаса, но, возможно, он был вырезан из любой из этих костей.

Девадас?

По прошествии стольких лет Меер совершенно неожиданно вспомнила имя мужчины, державшего ее в своих объятиях, и оно оказалось таким же знакомым, как и та неуловимая мелодия, которую она слышала в своем сознании с самого детства.

Меер прошептала это имя вслух:

— Девадас.

Закрыв глаза, она постаралась восстановить в памяти еще что-нибудь из того провала в прошлое, испытанное Марго в доме Бетховена в Бадене. Меер старалась вспомнить все, что имело хоть какое-то отношение к обряду погребения и этой кости, но у нее в голове не было ничего, кроме беспорядочного хаоса тысяч тончайших нитей, соединяющих одно время с другим. И где-то посреди этого сплетения была уверенность в том, что эти знаки представляют собой тайнопись, которая расшифровывается в «мелодию памяти». Каспар Нидермайер и Рудольф Толлер были в этом правы. И Бетховен тоже.