Меморист - Страница 38

— Вот так сейчас живет мой сын.

Меер не могла сказать, что Себастьян имел в виду: окружающую обстановку или психическое состояние ребенка.

— И как долго это продолжается?

— Около двух месяцев. Сначала Ребекка занималась с ним дома, хотя это было очень трудно, потом… — Скривившись в ярости, рот Себастьяна затем выпрямился в тонкую гневную линию. — Но Николас погружался в это все глубже и глубже, и в конце концов стало очевидно, что ему нужен постоянный уход. — Себастьян осекся, потом вздохнул и продолжал: — Я был готов забрать его к себе домой и обеспечить необходимый уход, но Ребекка настояла на том, что правильным решением будет клиника, и остальные врачи, разумеется, ее поддержали. Поскольку она состоит здесь в штате, ей удалось договориться, что Николас останется здесь до тех пор, пока не понадобится место, а поскольку в настоящее время восемьдесят процентов пациентов психиатрического отделения лечатся амбулаторно, маловероятно, что ему когда-нибудь придется освободить палату.

При упоминании о палате Меер оторвала взгляд от сына Себастьяна и осмотрелась вокруг. Ее взгляд остановился на стопке рисунков, про которые говорил Себастьян, и только теперь до нее дошел весь ужас того, что они собой представляли. На всех листах было одно и то же одноцветное изображение, выполненное рукой ребенка черным, серым или коричневым карандашом. Ни разу не был использован ни один яркий цвет. А рядом с этими бумагами стояли три глиняных бюста. Все рисунки и скульптуры изображали одно и то же: лицо маленького мальчика, не Николаса, совершенно другое, с живыми, округлившимися от ужаса глазами и ртом, широко раскрытым в беззвучном крике.

— Николас, тебе грустно быть весь день с этим мальчиком? — спросила Меер.

Мальчик ничего не ответил.

— Он говорит по-английски? — спросила она у Себастьяна.

— Да, по крайней мере, говорил до всего этого. Мать Ребекки — англичанка, а отец — немец. Раньше Николас проводил каждое лето у ее родителей в графстве Суррей.

— Николас, я считаю, что ты очень хорошо рисуешь, — снова попробовала Меер.

Теперь мальчик раскачивался на стуле взад и вперед, продолжая бормотать слова, разобрать которые Меер не могла.

— Вы знаете, что он говорит?

Себастьян угрюмо кивнул.

— Да. Ребекка приглашала одну женщину, умеющую читать по губам. На идише это называется «давнен». Наш сын читает иудейскую молитву по умершим.

— А вы…

Он понял, что она хочет спросить, не дослушав до конца.

— Нет, ни я, ни Ребекка не иудеи. Насколько нам известно, Николас ни разу в жизни не был в синагоге. В Вене не такая уж многочисленная еврейская община.

Меер знала Себастьяна не настолько хорошо, но по тому, как он поджал губы, она догадалась, что он о чем-то умалчивает.

— Николас? — подсела к мальчику Меер. — Я знаю, что это такое — вспоминать людей, с которыми никогда не встречался, и места, где никогда не бывал. Тебе все это кажется таким настоящим, но никто, кроме тебя, их не слышит и не видит. И с тобой происходит то же самое?

Она подождала ответ, но Николас не обращал на нее внимания, продолжая напевать себе под нос. Молодая женщина была тронута тем, сколько горя звучало в произносимых им звуках.

— Если хочешь, я могу рассказать про маленькую девочку, существовавшую у меня в голове… так же, как у тебя — живет этот мальчик. Вот только я не могла ее нарисовать. Она играла на пианино, и я все пыталась воспроизвести ту мелодию. Я ее почти слышала. Почти. Но повторить так и не смогла.

Меер удивилась, насколько просто ей рассказывать о своем прошлом этому молчаливому мальчику, чье сознание, похоже, застряло в другом времени и месте. Эйнштейн сказал: «Действительность — это лишь иллюзия, хотя и очень навязчивая». Логан всегда считала себя живым доказательством обратного. Иллюзия уже давно стала для нее реальностью. То же самое, судя по всему, происходило и с Николасом. Меер еще несколько минут рассказывала ему, как она боялась этих видений, как не могла найти пределы терзавшего ее ужаса.

— Мои родители тоже не знали, как быть. — Постаравшись придать своему голосу легкость, она шепотом добавила: — Ты думаешь, когда-нибудь они поймут, как сильно на тебя давили, да?

По-прежнему никакого ответа.

— Я могла бы тебе подпевать, если бы ты пел чуть погромче, чтобы я уловила мелодию.

Наконец, осознав, что даже если мальчик ее слышит, то все равно не слушает, Меер встала, провела ладонью ему по голове, приглаживая волосы, и тихо попрощалась:

— Если хочешь, чтобы я вернулась, я обязательно приду еще раз. Мне было бы гораздо легче, если бы рядом был человек, понимающий мои чувства и то, как это ужасно.

Она отошла в сторону, и Себастьян, подойдя к сыну, обнял его и поцеловал в лоб. Он задержался, и Логан отвернулась, не желая вмешиваться в сокровенное. Ей хотелось бы заверить Себастьяна в том, что Николасу лучше в объятиях отца, но только на собственном опыте она знала, что в такие минуты ничего не помогает. Ничьи руки не могли вытащить ее из ледяной преисподней, когда она туда проваливалась.

Перед тем как выйти из палаты, Отто подошел к полке над кроватью и включил стоящий на ней радиоприемник. Палата наполнилась звуками симфонии Сибелиуса.

— Уходим, — сказал он Меер.

Когда они вышли на улицу, Себастьян свернул на дорожку.

— Вы не возражаете, если мы немного прогуляемся?

Меер с готовностью согласилась, в основном потому что он этого хотел, а она всем сердцем стремилась хоть как-то облегчить боль, наполнявшую его глаза.